24.1. Русская экономическая мысль на рубеже веков

Последние десятилетия XIX — первая четверть XX в. можно обозначить как период подъема отечественной экономической науки. Трудно объяснить подобное явление единственной причиной. Отчасти это связано, безусловно, с достаточно бурным хозяйственным развитием, прежде всего с ростом промышленности, банковской сферы, транспортной системы и т.д. Очевидно, что развитие экономики стимулировало исследования в области, которую принято называть конкретной экономикой, включив в нее наряду с исследованиями, посвященными различным отраслям промышленности, сельского хозяйства, военно-экономические вопросы, проблемы финансов, конъюнктуры России и зарубежных стран и т.д. Одновременно наблюдалось усиление интереса русских экономистов к теоретическим вопросам политэкономии, включая проблемы методологии, экономической этики, истории экономических учений, наконец, резко увеличилось число учебников и учебных пособий¹. Можно назвать целую плеяду русских экономистов дооктябрьского периода: С. Н. Булгаков, В. А. Базаров, Н. Х. Бунге, П. В. Воронцов, Н. Ф.Даниельсон, В. К. Дмитриев, В. Я. Железнов, А. А. Исаев, И. М. Кулишер, И. Н. Миклашевский, В. Ф. Левитский, В. И. Ильин, В. В. Святловский, П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановский, И. И. Янжул. Благодаря этим ученым российская экономическая наука накопила огромный интеллектуальный потенциал, который проявился в 20-е годы в работах их учеников Н. Д. Кондратьева, А. В. Чаянова, Г. А. Фельдмана, Е. Е. Слуцкого и др.

Важной чертой российской экономической науки дооктябрьского периода была ее своеобразная универсальность. Экономические, а вернее сказать, социально-экономические проблемы рассматривались главным образом в русле проблем философских, социологических, исторических и религиозных.

Очевидно, что особую роль сыграла и специфика русской общественной мысли в целом, прежде всего ее своеобразный универсализм. Как писал Булгаков, русская общественная мысль все теоретические учения «воспринимает по преимуществу с практической стороны, в связи с вопросами практической этики и общественных программ, превращая таким образом доктрины в общественные «направления»... «Русские направления» до сих пор отличаются универсальным характером. Они давали вполне определенные воззрения на мир, разрешали религиозные и философские вопросы, вопросы политики и морали, общественной и личной жизни... Словом, в них сливались воедино как теоретическое, философское мировоззрение, так и политические и социально-экономические программы»².

Один американский исследователь русской экономической мысли, желая подчеркнуть ее многоплановость и многогранность, даже сравнил ее с музыкальной фугой³. Любопытно, что и на персональном уровне можно наблюдать пересечение философии, экономики, этики, политики. Ярким примером являются С. Н. Булгаков и С. Л. Франк, оба известные даже в большей степени как философы, чем экономисты.

Русские экономисты были «погружены» в социальную проблематику в широком смысле. На Западе экономисты-теоретики, как правило, также интересовались социальными вопросами и порой выступали с достаточно радикальными реформаторскими идеями, но они стремились четко разграничивать практическую и теоретическую части экономической науки (см., например, гл. 13). Русские экономисты гораздо в меньшей степени следовали этому принципу даже в отношении той части экономической науки, которую принято называть теоретической, не говоря уже о ее практической части, которая ориентирована на достижение поставленных перед обществом целей.

Если говорить о наиболее влиятельных в русской экономической науке направлениях, то здесь первенство принадлежит, безусловно, марксизму, утверждавшему классовый подход (см. гл. 7), и немецкой исторической школе, также стоящей на принципах методологического холизма, но предлагающей рассматривать явления хозяйственной жизни с национально-государственных позиций (см. гл. 8). Следует упомянуть и о либеральном народничестве, которое вместе с марксизмом и исторической школой сыграло важную роль в развитии конкретно-экономических и статистических исследований⁴. Что касается теоретических исследований, то по большей части они были связаны с обсуждением и популяризацией идей марксизма.

Неудивительно, что русские экономисты не слишком боль внимание уделяли новым направлениям в экономической на связанным с теорией предельной полезности и маржинализмом. Субъективизм и методологический индивидуализм плохо вписывался в социальный контекст привычного для русских экономистов дискурса. Рациональный, максимизирующий свою полезность индивид не очень подходил на роль главной организующей конструкции экономической теории. Новый подход к анализу экономических явлений, который был связан с маржинализмом, либо игнорировался, либо вызывал неприязненное отношение. В итоге сложился в который разрыв между вектором развития западной и российской науки, что нашло свое отражение в потоке переводов зарубежных экономистов, большую их часть которого составляли работы историко-экономического характера, посвященные социально-экономическим проблемам⁵.

Все это дало основание С. Франку написать в 1900 г.: «Все развитие теории политической экономии за последние 20-30 лет прошло незамеченным для нас, потому что не укладывалось в раз принятую схему теории Маркса; учения Книса, Менгера, Бём-Баверка, Джевонса, Маршалла и многих других остались до сих пор китайской грамотой для огромнейшей части нашей образованной публики, и если имена эти упоминаются в нашей журнальной литературе, но только для того, чтобы послать по их адресу резкие упреки в «отсталости» и «буржуазности»... Вряд ли нужно прибавлять, что европейская наука очень мало беспокоилась о нашей русской оценке ее и продолжала быстро продвигаться вперед по раз намеченному пути... в конце концов, не европейской науке, а нам самим придется стыдиться нашей оценки»⁶. Сегодня очевидно, что тенденция к отстранению отечественной науки от западной, наметившаяся еще в XIX в., в XX в. приобрела законченный характер, и последняя фраза оказалась справедливой даже в большей степени, чем мог ожидать ее автор.

Однако в самом конце XIX в. и особенно в начале следующего века можно найти множество свидетельств того, что русские экономисты осваивали новые идеи западной науки и отчасти их принимали⁷. Этот процесс происходил на фоне и в связи с усилением у многих русских экономистов критического отношения к марксизму. Вместе с тем можно привести немного примеров, когда принцип маржинализма принимается полностью, вытесняя марксизм. Здесь можно назвать П. Струве, который пытался вообще отказаться от рассмотрения проблемы ценности как самостоятельной по отношению к проблеме цены⁸. Он, в частности, писал: «То, что принято в современной литературе трактовать под заголовком «субъективная ценность», есть психологический процесс оценки. Когда этот процесс приводит к меновому акту, мы имеем перед собой явление цены. Это явление по существу и интересует экономистов. Рядом с ценой над нею, или под нею не существует никакого другого реального экономического явления». Стремление уйти от проблематики ценности можно обнаружить и у В. Войтинского⁹. Еще дальше от привычного ракурса рассмотрения проблемы ценности — цены ушел В. К. Дмитриев, который, наряду с другими разработками (в частности, метода «затраты — выпуск», анализа монополистической конкуренции), пытался осуществить синтез теории предельной полезности и теории издержек производства¹⁰.

Более заметным было направление, представители которого видели в маржинализме прежде всего новую теорию ценности и стремились согласовать ее с трудовой теорией стоимости марксизма. В этом «объединительном» ключе рассуждал С. Франк, поисками этико-философской основы объединения трудовой теории стоимости и теории предельной полезности занимался М. Туган-Барановский.

Что касается других разделов теоретической политэкономии, то можно отметить следующее. Влияние австрийской школы вместе с традиционным для русской общественной мысли повышенным вниманием к философским основам общественных наук выразилось в огромном интересе русских ученых к проблеме предмета и метода экономической науки. В конце XIX — начале XX в. появляются работы В. Левитского, П. Струве, А. Исаева, М. Тареева, А. Миклашевского, И. Янжула и др., посвященные этой проблеме, выходят в русских переводах «Исследования о методе социальных наук» К. Менгера (1894), «Характер и логический метод политической экономии» Дж. Кэрнса (1897), «Основы науки. Трактат о логике и научном методе» У. С. Джевонса (1881), «Предмет и метод политической экономии» Дж. Н. Кейнса (1899) и др.

В исследовании проблем денег, денежного обращения, процента, рынков циклов и кризисов русские экономисты шли в ногу с западными коллегами, а в ряде случаев опережали их. Так, конъюнктурная теория денег М. Туган-Барановского была не только содержательной альтернативой количественной теории, которая приобрела особую популярность на Западе, прежде всего благодаря исследованиям И. Фишера, но и указала на ряд проблем, которые только начинали привлекать внимание западных экономистов. Идея Туган-Барановского о том, что изменение общего уровня цен в результате воздействия массы денег на экономику происходит во взаимодействии с процентной ставкой, заставляет вспомнить не только К. Викселля, но и Дж. М. Кейнса, а утверждение о том, что этот результат зависит от рассматриваемого временного горизонта, наводит на мысль об исследованиях современных монетаристов.

Что же касается проблемы рынков, циклов и кризисов, то со всей определенностью можно сказать, что, во-первых, эта проблема принадлежала к числу наиболее обсуждавшихся, уже потому, что благодаря Марксу она оказалась тесно связана с вопросом о перспективах капитализма; во-вторых, в России были приверженцы всех существовавших теорий циклов и кризисов, хотя наиболее популярной была теория недопотребления Сисмонди, которую с различными модификациями отстаивали В. Воронцов, А. Финн-Енотаевский, А. Исаев, М. Бунятян и др.; в-третьих, теория циклов Туган-Барановского перенесла акцент с агрегированного подхода на структурный и тем самым оказалась в русле анализа цикла, предпринимаемого стокгольмской школой и отчасти предвосхитила подход Хайека; наконец, именно русские экономисты первыми сделали шаг от анализа делового цикла к исследованию долгосрочных циклических колебаний.

Продолжая обсуждать проблему взаимоотношения русской и западной экономической науки и конкретизируя утверждение С. Франка, следует заметить, что и некоторое время после революции взаимодействие между отечественной и мировой наукой продолжалось, при том что в этот период интересы отечественных экономистов во многом определялись специфическими практическими задачами. Но эти задачи были настолько обширны, что давали простор и для теоретического анализа. Так, задача разработки планов народного хозяйства способствовала тому, что были поставлены проблемы прогнозирования и предвидения и в связи с этим широкий круг методологических вопросов, касающихся задач и возможностей экономической науки, специфики экономического знания, а задача реализации идеи централизованного планирования побудила некоторых экономистов (например, Б. Бруцкуса) обратиться к проблемам распространения информации и координации в сложных системах, т.е. затронуть проблемы, которые позже стали предметом обсуждения Л. Мизеса и Ф. Хайека; практическая задача индустриализации усилила интерес к проблеме сбалансированного роста, инициировав построение макроэкономических моделей (модель экономического роста Фельдмана — см. гл. 31), включая модели с производственными функциями. К сожалению, развитие экономической науки в послеоктябрьский период было прервано, и далеко не все, что российские ученые успели сделать, оказалось интегрированным в мировую экономическую науку. Это не означает, что начиная с 30-х годов отечественная наука вообще не развивалась, но идеологическое давление привело к тому, что ситуация существования двух враждебно настроенных друг к другу течений: «буржуазной» науки и марксистской, была воссоздана, причем в гораздо более жестком варианте. В результате, несмотря на имеющиеся достижения, отечественная наука оказалась в изоляции, что привело в конечном счете, как и было предсказано, к ее существенному отставанию от западной.

Мы остановимся на наследии двух выдающихся русских экономистов — М. И. Туган-Барановского и С. Н. Булгакова, в творчестве которых нашли отражение специфические черты русской экономической науки соответствующего периода, прежде всего универсализм.

Если выбор Туган-Барановского вряд ли может вызвать удивление: значение этого ученого для русской и мировой науки общепризнано, хотя мы попытаемся отойти от привычных схем изложения его взглядов и рассмотреть их под углом зрения этико-философских принципов, то внимание к Булгакову, и особенно учитывая предложенный ракурс рассмотрения его идей, может показаться спорны» Но именно необычность подхода Булгакова с точки зрения экономической ортодоксии, а также его прозорливость в отношении ряд наиболее болезненных для экономической теории проблем, которая с этой необычностью связана и из нее вытекает, оправдывает интерес к этому мыслителю в рамках этой книги.

У обоих экономистов можно найти много общих черт: оба отдали должное марксизму, критически переосмыслили его, хотя и с различных позиций, попытались определить контуры политэкономии, ней» посредственно базирующейся на определенном этическом принципе. Для М. И. Туган-Барановского таким принципом явилась кантианская идея верховной ценности человеческой личности, для С. Н. Булгакова — христианская этика в ее обращенности к проблемам хозяйства. Наследие этих экономистов весьма обширно и выходит за рамки только этой проблематики, вместе с тем этическая предопределенность обусловила неординарный ракурс рассмотрение целого ряда проблем, представляющий интерес и сегодня.

24.2. М. И. Туган-Барановский: этический принцип и экономическая теория

М. И. Туган-Барановский¹¹ соединил в себе ученого-экономиста и социального философа, озабоченного проблемой построения нового общества, которое бы отвечало кантианскому принципу верховной ценности человеческой личности. Как ученый-экономист он стремился познать объективные законы капиталистической экономики и сделал немало в таких областях, как теория ценности, рынков и кризисов, история народного хозяйства и экономической мысли. Вместе с тем он не только признавал неизбежность этической обусловленности политической экономии, но и руководствовался нравственным критерием при разработке важнейших понятий политэкономии.

Для Туган-Барановского единственно приемлемым нравственным критерием был кантианский принцип верховной ценности, а следовательно, равноценности человеческой личности. Он считал кантианское учение об этическом идеале огромным достижением общественной мысли Нового времени, полагал, что этот принцип является центральной идеей современного этического сознания и является общеобязательным «для всех людей с нормальным нравственным сознанием»¹². Именно общепризнанность этического идеала может служить гарантией объективности (критерий которой, заметим, он не формулирует), и в этом случае обе части политэкономии — практическая и теоретическая — оказываются внутренне связанными. По мнению Туган-Барановского, только этот принцип и может стать единой точкой зрения на хозяйство, позволяющей, как он писал, возвыситься над противоположностью интересов, в том числе и классовых, неизбежно отражающихся и на теоретической политэкономии. Гарантией объективности науки, построенной таким образом, он считал именно общепризнанность этого этического принципа для данного общества в данных исторических условиях.

Непосредственным результатом утверждения этого принципа стала возможность объединения теории предельной полезности и трудовой теории стоимости.

Туган-Барановский полагал, что признание труда основой стоимости, возможность сравнения всех видов труда и их объединения в понятие общественного труда и есть признание верховной ценности человеческой личности. «В процессе производства принимают участие не только человек, но и средства производства. Почему же мы рассматриваем весь продукт как созданный только человеческим трудом? Почему же мы признаем только труд человека активным деятелем производства? И почему, с другой стороны, мы приравниваем в этом отношении между собой все виды труда без различия? Почему мы считаем все виды труда человека сравнимыми между собой и соединяем их в одну общую массу, одно общее понятие общественного труда

?

Без сомнения, потому, что мы молчаливо исходим из руководящей этической идеи политэкономии — верховной ценности, и потому равноценности человеческой личности»¹³.

С другой стороны, именно человек определяет субъективную полезность данного блага, оно становится ценным не само по себе, а в оценке человека. Важным моментом в рассуждениях ученое было утверждение, что субъективная ценность блага зависит от его количества, а оно в свою очередь для свободно воспроизводимы товаров — от объема затраченного труда. Здесь и обнаруживаете возможность соединения двух моментов: объективного и субъективного.

Туган-Барановский не ограничился констатацией этого факта, а сформулировал теорему, устанавливающую количественные соотношения трудовых затрат и ценности при оптимальном распределении ресурсов. «Если производство руководится основным хозяйственным принципом — стремлением к достижению с наименьшей затратой наибольшей пользы, — то отношения предельных полезностей свободно производимых продуктов и их трудовых стоимостей равны»¹⁴. Это утверждение было высказано в статье «Учение о предельной полезности хозяйственных благ как причина их ценности»¹⁵, в ней ж приведен пример (в духе тех, которые использовали представители австрийской школы), подтверждающий его правильность¹⁶. Но на основе этой иллюстрации Туган-Барановский сделал следующий вывод: «Мы постарались показать, что тпп (теория предельной полезности. — Ред.) не только не составляет опровержения взглядов Рикардо или Карла Маркса, но что, напротив, эта теория, правильно понятая, составляет неожиданное подтверждение учения о ценности названных экономистов. Менгер и его школа исследовали субъективные причины ценности, Рикардо и его последователи — объективные. До работы Менгера можно было думать, что оценка блага по его хозяйственной полезности не соответствует оценке того же блага ПО трудовой стоимости последнего. Теория предельной полезности доказывает, что оба принципа оценки находятся между собой в согласии, которое тем больше, чем в большей мере распределение народного труда подчинено хозяйственному принципу»¹⁷. Он делает еще один вывод, важный для его будущих рассуждении о социализме: «Трудовые стоимости продуктов играют решающую роль в установлении хозяйственного плана — распределении производства между различными отраслями»¹⁸.

Иллюстративный характер доказательства тезиса о пропорциональности трудовых затрат и предельных полезностей воспроизводимых благ, предложенный Туган-Барановским, был в 1902 г. в работе экономиста киевской экономической школы (представителей которой, заметим, отличал большой интерес к использованию математики) Н. А. Столярова дополнен строгим алгебраическим доказательством¹⁹. Столяров решал стандартную задачу нахождения условного экстремума, причем целевой функцией была функция общественной полезности или, как он писал, пользы, а ограничением - совокупный объем трудовых ресурсов. При условии, что общественная полезность любого блага зависит от количества только этого блага, частные производные целевой функции совпадают с предельной полезностью соответствующих благ, что и позволяет легко получить искомое соотношение. Эта небольшая работа оказалась по существу одной из первых математических работ в области общественной функции полезности и предвосхитила идею народнохозяйственного оптимума, которая в виде системы оптимального функционирования экономики (СОФЭ) активно разрабатывалась в нашей стране в 60-е годы.

Вклад Туган-Барановского в собственно экономическую теорию связан с разработкой проблем реализации, циклов и кризисов, денег. Проблеме циклов посвящена его первая крупная работа — «Периодические промышленные кризисы» (1894), в которой, опираясь на статистический материал по истории промышленных кризисов в Англии и критический анализ предшествующих теорий рынка, ученый предложил разрешение проблемы реализации для случая расширенного производства и объяснение периодичности кризисов и механизма циклов. Он попытался дистанцироваться от двух наиболее влиятельных позиций поданной проблеме: идущей от Сэя и отрицающей возможность общего перепроизводства, и опирающейся на концепцию недопотребления, прежде всего в ее марксистском варианте, и придающей перепроизводству характер перманентного явления.

Туган-Барановский предложил собственное решение проблемы рынка, суть которого состоит в том, что «при пропорциональном распределении общественного производства (между производством средств производства и предметов потребления для разных классов. — Ред.) никакое сокращение потребительского спроса не в силах вызвать превышения общего предложения продуктов на рынке сравнительно со спросом на последние»²⁰. Главным моментом в его аргументации было признание того, что потребление не является единственным и главным фактором, определяющим размеры рынка. Последние зависят прежде всего от спроса на средства производства. Здесь можно заметить истоки той линии рассуждении относительно главной причины нарушения макроэкономического равновесия, которая сегодня связывается с именем Дж. М. Кейнса. Речь идет, разумеется, о признании лидирующей роли инвестиций в развитии циклического процесса.

Общий смысл рассуждении Туган-Барановского сводился к следующему. При увеличении доли прибыли, направляемой на производство, действительно уменьшается потребление капиталистов, но увеличивается спрос на средства производства и на рабочую силу. Соответствующим образом изменяются и пропорции производства: производство средств производства растет более высокими темпами, чем производство предметов потребления. Очевидно, что подобный рост неизбежно должен прекратиться, и его внезапная остановка и есть кризис, во время которого указанные пропорции «насильственным» образом восстанавливаются. Кризис предстает как ситуация общего перепроизводства. Толчок кризису может дать перепроизводство одного товара, затем ситуация перепроизводства на одном рынке через механизм цен и доходов передается на экономику в целом. Следовательно, утверждает Туган-Барановский, проблема заключается в пропорциональном развитии экономики, «при пропорциональном распределении производства никакое сокращение потребительного спроса не в состоянии вызвать превышения общего предложения над спросом... И ясно, что никогда не может быть действительного общего перепроизводства товаров; возможно лишь частичное перепроизводство их»²¹.

Важную роль в развитии кризиса, а также в восстановлении пропорций Туган-Барановский отводил кредиту, который придает любым колебаниям характер лавинообразного процесса. Здесь он следовал в русле кредитно-денежной теории цикла, которая рассматривает циклический процесс сквозь призму соответствия между спросом на ссудный капитал, определенным потребностями производства, и его предложением со стороны банков. Иными словами, в данном случае по существу затрагивается хорошо известная благодаря Кейнсу проблема равновесия между сбережениями и инвестициями (причем признается, что в отличие от процесса сбережений, который достаточно стабилен, инвестиции осуществляются импульсами), а также проблема воздействия инвестиций на производство, т.е. проблема мультипликатора. В фазе подъема, когда инвестиционная активность велика, инвестиции финансируются не только за счет текущих сбережений, но и за счет накопленных ранее, т.е. в фазе депрессии, запасов свободных капиталов. Согласно этой теории кризису предшествует финансовая паника, вызнанная исчерпанием резервов ссудного капитала, а подъему — восстановление этих резервов. Туган-Барановский даже сравнивал этот процесс с паровой машиной, в которой капитал - пар, который, расширясь, двигает поршень — промышленность.

Сегодня можно сказать, что модель Туган-Барановского была первой и самой оригинальной «из целого семейства моделей цикла, в основе которых лежало соотношение между сбережениями и инвестициями, среди приверженцев которых наиболее значительными были Шпитгоф, Бунятян, Кассель и Кейнс, когда он писал "Трактат"»²². К этой оценке известных ученых можно добавить, что среди русских экономистов идеи Туган-Барановского разделяли В. Я. Железнов, И. М. Кулишер, В. К. Дмитриев. Что же касается теоретических новаций при исследовании цикла, то следует отметить, что Туган-Барановский, по существу, попытался соединить макроэкономический (агрегатный) подход со структурным, и значение этой попытки для экономической теории трудно переоценить.

Анализ экономической конъюнктуры не может считаться завершенным без обращения к проблемам денег и их стоимости. При исследовании циклов и кризисов Туган-Барановский, по существу, оставил в стороне этот круг проблем, обратившись к ним в работе «Бумажные деньги и металл», написанной в 1917 г. В этой работе он выдвинул так называемую конъюнктурную теорию денег, которая противостояла как товарной теории денег, так и количественной теории. С чисто теоретической точки зрения основная проблема, вокруг которой разворачивались в то время споры и сосредоточил свое внимание Туган-Барановский, состояла в выяснении механизма взаимовлияния денежной массы, относительных и абсолютных цен. Сегодня этот механизм принято называть механизмом трансмиссии. Товарная теория отводила деньгам пассивную роль, лишая их качественного отличия от других товаров, и рассматривала абсолютные цены как в достаточной степени условный показатель. Количественная теория, напротив, рассматривала изменение массы денег как абсолютно экзогенное явление, но интересовалась исключительно конечным результатом — влиянием на общий уровень цен, причем сам механизм этого влияния, включая вопрос о скорости реакции различных сегментов экономики, т.е. в современной терминологии вопрос о лагах, оставался, по существу, вне поля зрения.

В противоположность этому Туган-Барановский с самого начала исходил из того, что процесс приспособления экономики к изменениям денежной массы, а в конечном счете их влияние на абсолютные, или денежные, цены — процесс сложный и длительный, предполагающий взаимодействие между массой денег, объемом кредитных средств и скоростью их обращения. Очевидно, что при таком подходе изменение массы денег и его влияние на экономику нельзя отделить от процессов на финансовом рынке, т.е. от движения процентных ставок и стоимости ценных бумаг. В итоге влияние денег на абсолютные, или денежные, цены «следует искать в отношениях товарного рынка к денежному, в широком смысле слова». С этим высказыванием Викселля Туган-Барановский полностью соглашается и делает вывод: «Ценность денег предстает перед нами как нечто объективно заданное всей совокупностью меновых отношений. Деньги сами по себе никогда не определяются нами. Мы их оцениваем лишь как средство приобрести те или иные хозяйственные предметы. Но сколько именно можно получить хозяйственных предметов в обмен на заданную сумму денег, это зависит не от нашей воли, а от объективных условий рынка»²³, т.е. от общей конъюнктуры рынка. Конъюнктурная теория денег позволила сделать вывод о возможности регулирования ценности денег в рыночной экономике. «Ценность товаров строится на основе сознательных оценок отдельных индивидов, чем государство управлять не может; напротив, ценность денег есть бессознательный стихийный продукт социального взаимодействия, вполне допускающего государственное регулирование»²⁴, при этом Туган-Барановский указывает и на возможный способ регулирования — через регулирование вексельного курса и курса валюты.

Как и для многих русских экономистов, вопрос о перспективах капитализма представлял для Туган-Барановского особый интерес. Ответ на этот вопрос он искал в теории циклов и кризисов и в теории стоимости. Что касается теории циклов и кризисов, то, как уже отмечалось, Туган-Барановский пришел к выводу, что ограниченность потребления не является непреодолимым препятствием расширенному капиталистическому воспроизводству. Вместе с тем стихийный характер капиталистического производства проявляется в том, что пропорциональность производства постоянно нарушается. При существующем рынке ссудного капитала и банковской системе это ведет к периодическим кризисам. Однако в отличие от Маркса, полагавшего, что при капитализме действует долгосрочная тенденция усиления противоречий, которая проявляется в углублении циклического падения производства и понижающемся движении нормы прибыли, Туган-Барановский считал, основываясь на своей теории, что циклические кризисы преодолеваются и нет тенденции их углубления. В отношении же нормы прибыли он полагал, что на уровне теоретического анализа в силу множественности разнонаправленных и разновеликих по силе факторов, влияющих на норму прибыли, нет возможности выявить какую-либо общую тенденцию движения нормы прибыли. Ошибка Маркса, по его мнению, заключалась в том, что, говоря о тенденции повышения производительности труда и связывая ее с ростом органического строения капитала, он в действительности рассматривал случай, когда стоимость произведенной продукции была неизменной. Отсюда и был сделан вывод о тенденции снижения нормы прибыли. В противоположность этому Туган-Барановский полагал, что «развитие производительной силы общественного труда имеет тенденцию не понижать, а повышать процент прибыли»²⁵.

Заметим, что критически переосмысливая схему Маркса, Туган-Барановский придерживался тезиса о том, что труд является основным источником прибыли. Если только предположить, например, вслед за И. Кулишером , что в условиях современного капитализма наряду с трудом рабочего источником прибыли становятся изобретения и нововведения (идея впоследствии, как известно, была сформулирована Шумпетером), то сомнения Туган-Барановского относительно справедливости одного из основных тезисов марксизма получат дополнительное подтверждение.

Таким образом, в противовес Марксовому тезису о внутренней обреченности капитализма как экономической системы, Туган-Барановский пришел к выводу о жизнеспособности капитализма как системы хозяйства. Более того, он считал, что развитие капитализма является прогрессивным и неизбежным явлением в таких странах, как Россия²⁷. Однако это не означает, что Туган-Барановский отказался от критики капитализма. Он критиковал капитализм с социально-нравственных позиций. Основное противоречие капитализма состояло, по мнению Туган-Барановского, «в том, что капитализм, обращая человеческую личность в средство, в раба вещей, в то же время ведет к распространению и укреплению общественно-морального сознания, признающего личность верховной ценностью общественной жизни»²⁸. И это позволяло поставить вопрос о переходе к социализму как о сознательном процессе²⁹.

Поскольку социализм представляет сложную систему и предполагает различные сочетания способов организации, отношение к различным типам социализма определяется исходя из нравственного идеала. Беря за основу нравственного императива кантианский принцип, Туган-Барановский пришел к признанию свободы личности, а не равенства, как утверждали в тот период многие социалисты, важнейшей социальной ценностью. «Равенство, — писал он, - само по себе, отнюдь не является положительным благом. Неравенство есть несомненное социальное зло, но устранение зла есть лишь первый шаг в направлении к социальному идеалу. Социальным же идеалом является не социальное равенство, а социальная свобода»³⁰.

С этой точки зрения Туган-Барановский подошел к оценке различных в зависимости от степени централизации типов социализма. Как и многие социалисты того времени, он не видел того, что расширение регулирующей функции государства может привести к падению эффективности производства. Напротив, он полагал, что «централизация благоприятствует умножению общественного богатства», поскольку позволяет подчинить производство плану. Вместе с тем принципы построения плана, которые выдвигал ученый, напоминали идеи сторонников рыночного социализма 1930-40-х годов и основывались на интеграции теории предельной полезности и трудовой теории стоимости. С целью достичь максимума общественной полезности он предлагал определять объемы производства товаров из условия пропорциональности их предельных полезностей трудовым затратам.

Туган-Барановский полагал, что при соответствующей организации учета можно непосредственно определить трудовые затраты. Что же касается полезности, то о ней можно судить по изменениям спроса. Причем последние и должны побуждать государство соответствующим образом корректировать цены. Как информационные сигналы цены при социализме и капитализме — одно и то же. Различия лежат в другой области — в распределении труда между отраслями. При социализме, когда затраты труда учитываются непосредственно (а не через зарплату в составе издержек производства), можно обеспечить оптимальную аллокацию ресурсов, в то время как при капитализме пропорции восстанавливаются во время кризиса. При социализме деньги — лишь единица изменения, условный знак, не имеющий ничего общего с товаром, а цены — обменные соотношения.

Проблема эффективности, по мнению Туган-Барановского, могла быть решена в условиях государственного социализма, но существовала опасность ограничения личной свободы. Именно поэтому он смотрел с надеждой на развитие других форм организации, прежде всего кооперации³¹. Для него кооперация — не только путь к социализму, но и форма организации, которая открывает простор свободному труду, смягчая принудительный характер государственного социализма.

Работа «Социализм как положительное учение» была написана, когда российская действительность мало соответствовала представлениям Туган-Барановского о будущем общественном устройстве. Можно ли отнести это несоответствие на счет неподготовленности России к социализму, о чем, хотя и не прямо, предупреждал ученый, или это закономерный результат попытки претворения идеи социализма в любом обществе с той лишь разницей, что в более развитом эксцессы были бы меньше? Можно ли говорить, что социальная история нашего века свидетельствует о движении культурных народов в сторону общества, признающего личность высшей ценностью, и, соответственно, подтверждает точку зрения Туган-Барановского? Эти вопросы и сегодня стоят на повестке дня.

24.3. С. Н. Булгаков: в поисках христианского экономического мировоззрения

Универсализм в подходе к анализу экономических явлений, интерес к проблеме общественного идеала, социальная направленность экономических исследований, наконец, стремление к новой экономической науке, адекватной этому идеалу, — все это ярчайшим образом проявилось в наследии выдающегося русского религиозного мыслителя, философа и экономиста С. Н. Булгакова³².

Не только эти черты роднят Булгакова с Туган-Барановским, общей у них была и увлеченность марксизмом (не случайно обоих принято относить к так называемому легальному марксизму), и достаточно быстрый и естественный отход от марксизма, наконец, оба активно занимались общественной и педагогической деятельностью. Отход Булгакова от марксизма начался, по существу, с его первой крупной работы «Капитализм и земледелие», которая была задумана как подтверждение марксистского тезиса о концентрации производства применительно к сельскому хозяйству. Но она привела автора к противоположному выводу и, более того, побудила поставить под сомнение не только некоторые прогнозы марксизма относительно тенденции социального развития, но и принципы познания, лежащие в основе этих прогнозов. «Ошибка Маркса (имеется в виду тезис о концентрации производства. — Ред.) да послужит нам предостережением. Она объясняется не тем, что ему не хватало ума — ум он имел гениальный, — и не тем, что ему не хватало знаний — он принадлежит к самым ученым экономистам не только своего, но и всех времен, — она объясняется общими социально-философскими воззрениями Маркса, его переоценкой действительных способностей и значения социальной науки, границ социального познания. Он считал возможным мерить и предопределять будущее по прошлому и настоящему, между тем каждая эпоха приносит новые факты и новые силы исторического развития — творчество истории не оскудевает. Поэтому всякий прогноз относительно будущего, основанный на данных настоящего, неизбежно является ошибочным. Строгий ученый берет здесь на себя роль пророка или прорицателя, оставляя твердую почву фактов.

Поэтому что касается предсказаний на будущее, то честное ignoranus мы предпочитаем социальному знахарству или шарлатанству. Завеса будущего непроницаема. Наше нынешнее солнце освещает лишь настоящее, бросая косвенный отблеск на прошлое. Этого достаточно для нас, для нашей жизни, для злобы нашего дня и его интересов. Но мы тщетно вперяем свои взоры в горизонт, за который опускается наше заходящее солнце, зажигая там новую зарю грядущему, неведомому дню»³³.

Этот выход из собственно экономической области исследования в область философии и гносеологии был началом процесса, который можно назвать поиском основ новой философии экономического знания и который побудил Булгакова обратиться, как и Туган-Барановского, к этике. Но в отличие от последнего это была не этика Канта, а этика христианства. В этом уникальность Булгакова, его особое место в истории отечественной политэкономии.

В 1915 г. в рецензии на «Философию хозяйства» (1912) В. Сперанский писал: «Профессору Сергею Николаевичу Булгакову принадлежит, несомненно, единственное в своем роде место среди русских ученых-экономистов. Далеко не замыкаясь в формальные рамки своей присяжной специальности и не греша в то же время поверхностным дилетантизмом, он стремится к созданию цельного религиозно-экономического миросозерцания. Он хочет открыть человечеству не только новую землю материального благоденствия, но и новое небо радостного религиозного социосозерцания»³⁵.

Речь шла о том, чтобы подчинить политическую экономию этическим принципам христианства, что предполагало не только радикальное переосмысление существующих экономических теорий, но и отказ от господствующей экономической философии в целом как системы представлений, стержнем которой является подчиненность всех отношений росту материального богатства. Поэтому он, например, в отличие от М. И. Туган-Барановского не ставил перед собой задачу примирения экономической теории марксизма (трудовой теории стоимости) и маржинализма (теории предельной полезности), а требовал отказа от них как имеющих общую философскую базу — материализм и позитивизм, которая проявлялась в рассмотрении хозяйственной деятельности человека и труда исключительно сквозь призму создаваемых им материальных благ. Именно это обстоятельство оказалось для Булгакова решающим, несмотря на методологические различия между австрийской школой и маржинализмом в целом, базировавшимся на принципе методологического индивидуализма, и марксисткой политэкономией с ее методологическим холизмом и классовым подходом.

Булгаков стремился разработать принципиально новые философские основания политэкономии, предложить, используя термин И. Шумпетера, новое видение, которое отвечало бы христианскому представлению о хозяйстве и хозяйственной деятельности, труде и богатстве. При этом он весьма специфическим образом затронул целый ряд сложных вопросов, которые имеют отношение к современным исканиям в области методологии и философии экономической науки, но предложил неожиданную перспективу рассмотрения как этих проблем, так и проблем современного экономического развития.

Суммируя и огрубляя многоцветную палитру рассуждении Булгакова, можно следующим образом сформулировать его позицию по обозначенным вопросам.

1. Богатство есть условие свободы человека, материальный фундамент проявления его творческих устремлений и одновременно условие материального существования данного общества.
2. Труд является одновременно и актом необходимости, и актом творчества.
3. Трансцедентальным субъектом хозяйственной деятельности является человечество.

Эти весьма абстрактные и далекие как от экономических реалий, так и от привычного способа их анализа тезисы дают новый и необычный ракурс рассмотрения хозяйства и хозяйственных явлений, порой выражающийся в необычной трактовке известных проблем и постановке новых.

Первый из приведенных тезисов предполагает несколько моментов: отсутствие противоположности между материальной и духовной сторонами бытия, положительную оценку роста богатства как способа устранения бедности и освобождения человека от внешней природной несвободы, расширение понятия богатства за счет включения в него требования справедливого распределения.

Идея единства материального и духовного мира, как известно, была сформулирована еще в ходе Реформации и сыграла важную роль в современном хозяйстве, поскольку дала моральное оправдание устремленности человека к лучшему материальному положению. Здесь Булгаков по существу солидаризируется с М. Вебером в оценке значения религии, прежде всего протестантизма, для развития капитализма. Однако оправдание роста богатства он дает в широком этической контексте, обусловливая его рядом ограничений.

Преодоление разрыва между материальной и духовной сферами связано для Булгакова с признанием свободы человека христианской ценностью. При этом он утверждал, что осуществление свободы для отдельного человека невозможно в условии бедности, навязанной обстоятельствами жизни, которые не зависят от человека. В этом случае бедность рассматривается как противостоящая свободе. При таком понимании богатство становится необходимым условием осуществления свободного выбора.

«Рост богатства, — писал Булгаков в «Кратком очерке политэкономии», — увеличивающий силы человека и пробивающий стены отчуждения между человеком и природой, есть только отрицательное условие для духовной жизни человека, он создает для него более широкие возможности духовной жизни, открывает перед ним новые широкие перспективы, но не решает за него, не предопределяет того употребления, которое сделает из них единичный человек и совокупное человечество»³⁶.

Таким образом, негативно понимаемой свободе придается позитивный смысл — как потенциальной возможности утверждения и развития человеческого духа. Она рассматривается «как положительная мощь, как растущее обладание богатством и вследствие этого рост потенциальной возможности проявления и самоутверждения человеческого духа...»³⁷.

Богатство, трактуемое как условие осуществления свободы и предпосылка реализации духовного потенциала человека, предполагает более широкий ракурс рассмотрения, нежели сведение его к простой сумме материальных благ, которыми владеет человек. В связи с этим Булгаков ставит вопрос о человеке в рамках хозяйственной системы и его взаимодействии с другими людьми. Он указывает по крайней мере на два обстоятельства.

Прежде всего, Булгаков говорит о богатстве не только и не столько в индивидуалистическом, сколько в народнохозяйственном смысле, как о некотором общем условии существования общества.

Понимаемый как освобождение от власти природы, рост народного богатства представляется прогрессом всего общества, а христианское требование свободы от богатства в личной жизни становится способом направить индивидуальные усилия на развитие материальной культуры общества в целом. Таким образом, Булгаков устраняет противоречие между личной заинтересованностью в росте материального благосостояния и благом общества.

Далее Булгаков касается весьма сложной и по-прежнему актуальной, как в области практических решений, так и в рамках теории, проблемы соотношения между богатством и справедливостью или, говоря современным языком, противоречия между экономической эффективностью и справедливостью.

Булгаков преодолевает это противоречие весьма радикальным образом: он определяет рост общественного богатства как такое положение, при котором увеличение массы материальных благ происходит при неувеличении неравенства в их распределении. При таком подходе дилемма, над которой бьется теория благосостояния, вообще исчезает. В некотором смысле подход Булгакова напоминает, вернее, предвосхищает концепцию Ролза (см. гл. 14). Следствием этой концепции применительно к проблеме благосостояния является, как известно, предложение оценивать изменение общественного благосостояния по изменению положения наименее благополучных групп. Другими словами, если рост богатства сопровождается возрастанием степени неравенства, то нельзя считать, что благосостояние общества увеличивается. А это и было требованием Булгакова.

Теперь несколько слов о втором базисном положении политэкономии Булгакова — о труде и его следствии для экономической теории. Булгаков видел в труде одновременно акт творчества и проявление жесткой природной необходимости, при этом индивидуальный акт хозяйственной деятельности он рассматривал как органически связанный с трансцедентальным субъектом хозяйства — человечеством. Для Булгакова в труде соединились христианская заповедь трудиться и изначальная связь материального и духовного. В этом проявляется глубокий гносеологический смысл труда и хозяйственной деятельности, указывающий на возможность преодоления противоречия между идеализмом и материализмом.

Очевидно, что подобное понимание труда несовместимо с традиционным для экономической науки сведением труда к фактору производства, а человека — к индивиду, решающему задачу оптимального распределения ресурсов. Рассматривая труд как фактор, затраченный в производстве материальных благ, экономическая теория оказывается перед неразрешимой проблемой динамики. Не случайно И. Шумпетер в 1926 г. в поисках внутренней причины развития обращался к творческой деятельности человека, в центр процесса развития поставил предпринимателя-новатора: только человек и его творчество является источником нового³⁸.

Булгаков имел в виду не экономического индивида, «экономического человека», а творческую личность. Признав связь хозяйственной деятельности и творчества, он указал на важность духовных, нравственных мотивов в труде, а следовательно, и на необходимость учитывать влияние нравственных мотивов на экономическую жизнь и хозяйственное поведение человека. Сегодня мы находим отзвук этой идеи в работах ряда экономистов и социологов, прежде всего представителей так называемой социальной экономики³⁹.

Другим, хотя и связанным с предыдущим, аспектом является идея органической целостности хозяйства, т.е. о том, что не отдельные атоматизированные акты хозяйственной жизни формируют хозяйство, а хозяйство является предпосылкой, условием отдельных актов хозяйствования. Здесь мы вспоминаем историческую школу и подходим к третьему положению Булгакова.

Идея органической целостности хозяйства означает признание его несводимости к простой сумме хозяйственных актов отдельных индивидов. Причем подобное утверждение, по мнению Булгакова, оправдано не только гносеологически, но и генетически. «То, что называется хозяйством в смысле эмпирическом, выражается в множестве раздробленных хозяйственных актов, совершаемых отдельными людьми... В генетическом понятии хозяйства... мы безусловно поднимаемся над этими частными раздробленными актами и рассматриваем их как проявления некоторой единой функции, обладающей известной связанностью, единством иного рода, чем только их алгебраическая сумма. Динамически они представляются нам частичными, отрывочными проявлениями некой единой деятельности, подчиненной в своем развитии своим особым нормам... Мы не усмотрели бы в хозяйстве ( и науке) самого существенного его содержания... если бы не остановили в достаточной мере внимания на целом, выходящем за пределы отдельных актов... хозяйство не только логически, но и фактически, исторически есть prius отдельных актов хозяйства (а наука — наук). Хозяйство должно уже существовать в своих основах, чтобы возможны были эти отдельные акты...»⁴⁰

Что может означать подобная позиция с точки зрения современной науки?

Очевидно, мы можем увидеть здесь, говоря современным языком, аргумент в пользу рассмотрения экономических процессов в рамках институционного подхода, который сегодня получает все большее признание, причем интерес к этому подходу поддерживается и проблемами трансформационной экономики, решение которых не удается найти с помощью традиционных для экономической науки подходов и концепций. Проблема институтов и их роли неотделима от вопроса об их происхождении и о том, каковы возможности сознательного воздействия на этот процесс и на состояние экономической системы в данный момент. Позиция Булгакова по этому кругу вопросов видна в его рассуждениях об экономической политике и о роли экономической науки в ее определении.

Ракурс рассмотрения этих вопросов у Булгакова определялся его позицией в спорах по поводу существования так называемых объективных законов, которые разгорелись в конце XIX — начале XX в. Как уже отмечалось, в книге «Капитализм и земледелие» Булгаков выступил против марксистских претензий на знание объективных законов развития, неизбежных и неумолимых как законы физики и позволяющих предсказывать историческое развитие, а также разрабатывать так называемую научную социальную политику. В дальнейшем в «Философии хозяйства» он вновь обратился к этой проблеме и подтвердил высказанный ранее тезис, добавив утверждение о том, что общественная наука не обладает и не может обладать надежным знанием исторических перспектив и потому прогнозирование социального развития беспочвенно. Что касается политики, то она, по мнению Булгакова, в значительной степени независима от теории, и из данных научных предпосылок могут быть выведены различные ее направления. Социальная окраска проводимых мероприятий зависит от тех сил, которые считают их желательными и в силу желательности объявляют соответствующую политику единственно научной. Что же в таком случае экономическая наука может предложить практике?

Булгаков полагал, что политэкономия может и должна давать советы, но и политики, и экономисты должны помнить, что на ее рецептах «неизбежно лежит печать субъективности, вольного личного творчества», так как здесь «интерес и страсти влияют больше, чем где бы то ни было, и это одно уже заставляет относиться к ее выводам с особенно недоверчивой осторожностью⁴¹. В этом он видел основу так называемого «жизненного реализма».

Признавая неизбежность существования многих точек зрения и различного понимания проблем, Булгаков тем не менее высказывал свое мнение. Он видел практический смысл политэкономии в указании путей роста народного богатства как условия духовного развития общества и личности. Социально-экономическую политику, подчиненную этой цели, Булгаков назвал идеализмом.

В области практической политики идеализм Булгакова представлял попытку реализации политического требования свободы личности, подкрепленную расширением вмешательства государства в экономику с целью преодоления хаотической и стихийной организации хозяйства того времени⁴².

Среди практических вопросов, по поводу которых высказывался Булгаков, интерес представляет проблема собственности. Специфика его позиции состояла в сознательном приуменьшении значения вопроса о форме собственности на фоне ожесточенных споров по данному вопросу между представителями различных политических и социально-экономических течений. Он противостоял как марксистам, усматривавшим в частной собственности источник всех зол, так и либералам, полагавшим, что частная собственность обеспечивает и экономическую эффективность, и свободу. Булгаков считал невозможным выносить окончательный приговор существующим социальным институтам, в том числе и частной собственности. Рассматривая ее как исторический институт, «который все время меняется в своих очертаниях, и ни один из образов ее существования не имеет самодовлеющего, преобладающего значения»⁴³, он подчеркивал необходимость исторического отношения к собственности и к ее формам, т.е. отношения в зависимости от того, чему она служит в данный момент (имея в виду предложенный им критерий роста общественного богатства).

Соответственно, при определении направления экономической политики Булгаков предлагал исходить не из отношений собственности, а из критерия роста богатства при соблюдении требования неувеличения абсолютной и относительной бедности отдельных членов общества. При таком подходе отношение к проблеме собственности должно формироваться в контексте политики, а не наоборот, политика — в контексте отношения к собственности. Последняя утрачивает свое первостепенное значение, подчиняясь общей цели достижения экономической и социальной свободы человека.

Аналогичную по сути позицию занял Булгаков в отношении вопроса о преимуществах капитализма и социализма. Он, в частности, писал, что «абстрактные категории социализма или капитализма, столь удобные для демагогии, оказываются совершенно неприменимы для углубленного рассмотрения вопроса в свете совести. Но есть высшая ценность, при свете которой и нужно давать сравнительную расценку разных хозяйственных форм. Это есть свобода личности, правовая и хозяйственная. И наилучшей из хозяйственных форм, как бы она ни называлась и какую бы комбинацию капитализма и социализма, частной и общественной собственности она ни представляла, является та, которая наиболее обеспечивает для данного состояния личную свободу как от природной бедности, так и от социальной неволи. Поэтому в своих суждениях о хозяйственных формах и отношении к ним православие исторично. Это есть область релятивизма средств при неизменности цели»⁴⁴.

Сегодня в свете трансформационных процессов, с одной стороны, и поисков гуманистических оснований социально-экономической системы XXI в. — с другой, это высказывание Булгакова воспринимается не только как своеобразная программная и в достаточной степени конкретная политическая установка, но и как указание на безусловные приоритеты, следование которым только и может привести к смягчению существующих социальных и экономических конфликтов. В этом и состоит историческая заслуга Булгакова перед отечественной и мировой общественной мыслью.

¹ В 1903 г. в Петербургском политехническом институте был создан первый в России экономический факультет, в ведущих университетах страны — Московском и Петербургском существовали кафедры политической экономии на юридических факультетах.
² Булгаков С. Н. «Без плана: «Идеализм» и общественные программы // Новый путь. 1904. № 10. С. 261.
³ Normano I. F. The Spirit of Russian Economics. N.Y., 1945. P. IX.
⁴ На пересечении указанных направлений можно «обнаружить» многих известных русских статистиков, в том числе А. И. Чупрова, Ю. Э. Янсона, А. А. Чупрова.
⁵ Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к разделу «Библиография», напечатанному в: THESIS. 1993. Зима.
⁶ Франк С. Теория ценности Маркса и ее значение. СПб., 1900. С. II-III. Близкое к этому объяснение причин невнимания со стороны русской экономической науки к новой школе — предельной полезности можно найти также у В. Дмитриева (см.: Дмитриев В. К. Теория ценности. Обзор литратуры//Критическое обозрение. 1908. II).
⁷ При этом явное предпочтение отдавалось австрийской школе. Так, к концу первого десятилетия века были переведены на русский язык основные работы Бём-Баверка и Менгера, а также Джевонса. «Принципы политической экономии» Маршалла в русском переводе появились лишь в середине 80-х годов, а работы Вальраса до сих пор ожидают своего часа.
⁸ Струве П. Хозяйство и цена. Ч. 1. М., 1913. С. 96.
⁹ Войтинский В. Рынок и цены. Теория потребления рынка и рыночных цен. СПб., 1906.
¹⁰ Дмитриев В. К. Экономические очерки. М., 1904.
¹¹ Михаил Иванович Туган-Барановский (1865-1919) родился в Харьковской губернии в дворянской семье, окончил естественный и юридический факультеты Харьковского университета, в 1894 г. в Московском университете защитил магистерскую диссертацию, а в 1898 г. - докторскую диссертацию. С 1895 по 1918 г. преподавал в ведущих вузах Санкт-Петербурга и Москвы. После Октябрьской революции переехал в Киев, непродолжительное время был министром финансов в правительстве Центральной рады, затем отошел от активной политической деятельности, преподавал в Киевском университете, участвовал в кооперативном движении, был одним из основателей Украинской академии наук. Умер по дороге в Париж, куда направлялся в составе делегации Директории как советник по экономическим вопросам.
¹² Туган-Барановский М. И. Основы политической экономии. 3-е изд. Пг., 1915. С. 30.
¹³ Там же. С. 63-64.
¹⁴ Цит. по: Столяров Н. А. Аналитическое доказательство предложенной г. Туган-Барановским политико-экономической формулы: предельные полезности свободно производимых продуктов пропорциональны их трудовым стоимостям. Киев, 1902. С. 4.
¹⁵ Туган-Барановский М. И. Учение о предельной полезности хозяйственных благ как причина их ценности // Юридический вестник. 1890. Т. 6. Кн. 2.
¹⁶ Туган-Барановский рассуждал следующим образом. Пусть есть два товара А и В, трудовые затраты на единицу которых относятся как 1 к 2. Шкалы полезностей этих товаров таковы: 9, 8, 7, 6, 5,4, 3, 2 и 4, 3, 2, 1, 0. Предположим, что есть 10 единиц труда. В этом случае максимум полезности (48) достигается при производстве 8 единиц А и 1 единицы В, причем отношение их предельных полезностей равно 2 : 4.
¹⁷ Там же. С. 228.
¹⁸ Туган-Барановский М. И. Австрийская школа // Мир божий. 1901. Т. XII. С. 217.
¹⁹ Столяров Н. А. Указ. соч.
²⁰ Туган-Барановский М. И. Периодические промышленные кризисы. СПб., 1914. С. 222.
²¹ Кондратьев Н.Д. М. И. Туган-Барановский. Основные черты его научного мировоззрения. М., 19.., С. 13.
²² Screpanti E., Zamanti S. An Outline of the History of Economic Thought. Oxford, 1993. P. 220.
²³ Туган-Барановский М. И. Бумажные деньги и металл. Изд. 2-е. Одесса, 1919. С. 31.
²⁴ Там же. С. 40.
²⁵ Туган-Барановский М. И. Крушение капиталистического строя как научная проблема // Новый путь. 1904. № 10. С. 202.
²⁶ См.: Кулишер И. М. Эволюция прибыли с капитала в связи с развитием промышленности и торговли в Западной Европе. В 2-х т. Т. 2. СПб., 1908. С. IV-V.
²⁷ Вопросу о перспективах развития капитализма в различных отраслях хозяйства посвящена его работа « Русская фабрика в прошлом и настоящем» (СПб., 1898), в которой Туган-Барановский показал специфику условий развития крупной промышленности в России и пришел к выводу, что, несмотря на ряд сдерживающих факторов, страна входит в мировой капиталистический рынок и этот процесс сопровождается ускорением технического прогресса и укреплением экономической свободы и права. Вместе с тем капитализм не может завоевать господствующие позиции во всех отраслях хозяйства: сохраняется мелкое производство, особенно в сельском хозяйстве. Впоследствии это обстоятельство в значительной мере побудило Туган-Барановского выступить с идеей национализации земли и передачи ее мелким собственникам.
²⁸ Кондратьев Н. Д. Указ. соч. С. 19.
²⁹ См., например: Туган-Барановский М. И. Крушение капиталистического строя как научная проблема // Новый путь. 1904. № 10.
³⁰ Туган-Барановский М. И. Социализм как положительное учение. М., 1996.С. 365.
³¹ Туган-Барановский является одним из крупнейших русских теоретиков и практиков кооперации. Среди его работ, специально посвященных этой проблеме, следует назвать «Социальные основы кооперации» (М., 1914).
³² Сергей Николаевич Булгаков (1871-1944) родился в Орловской губернии, начальное образование получил в духовной семинарии. Затем порвал с религией, увлекся марксизмом. Окончил Московский университет, защитил магистерскую диссертацию. С 1900 по 1906 г. преподавал в Киевском политехническом институте, активно занимался общественной деятельностью. После революции 1905 г. отошел от марксизма в сторону идеализма и постепенно вернулся к православию. В 1906-1918 гг. преподавал в Московском коммерческом институте, был депутатом II Государственной думы. В 1912 г. защитил докторскую диссертацию («Философия хозяйства»). Свою духовную и философскую эволюцию Булгаков представил в религиозной работе «Свет Невечерний» (1917). Булгаков опубликовал ряд очень важных статей, составивших сборник «Два града» (1911), участвовал в знаменитом сборнике «Вехи» (1909). В 1918 г. Булгаков принял сан священника, уехал в Крым, некоторое время преподавал в Симферопольском университете, а в начале 1923 г. вместе с целой группой русских ученых был выслан из Советской России. Работал в Праге, с 1925 г. — в Париже в Православном богословском институте.
³³ Булгаков С. Н. Капитализм и земледелие. Т. 2. СПб., 1900. С. 457-458.
³⁴ Булгаков С. Н. Философия хозяйства. М., 1990.
³⁵ Сперанский B. C. Новая философия государственного хозяйства. Религиозно-экономическое учение проф. С. Н. Булгакова. Пг., 1915. С. 3.
³⁶ Булгаков С. Н. Краткий очерк политической экономии. М., 1906. С. 7.
³⁷ Булгаков С. Н. Об экономическом идеале // Новое слово. 1903. № 5. С.117.
³⁸ Шумпетер И. Теория экономического развития. М.: Прогресс, 1982.
³⁹ См., например: Etzioni A. The Moral Dimention: Toward a New Economics. N.Y., 1988; WisskopfW. Alienation and Economics. N.Y., 1971.
⁴⁰ Булгаков С. Н. Философия хозяйства. С. 90-91.
⁴¹ Булгаков С. Н. Краткий очерк политической экономии. М., 1906. С.22-23.
⁴² Булгаков С. Н. Без плана: «Идеализм» общественные программы // Новый путь. 1904. № 10. С. 269-270.
⁴³ Булгаков С. Н. Православие. Очерки учения православной церкви. М.: Терра, 1991. С. 367.
⁴⁴ Там же. С. 367-368.

Автономов В.С. История экономических учений: Учебное пособие. — М.: ИНФРА-М, 2002.